Кузен. Часть 1

Телеграмма из Арстона застала меня врасплох. В то время я как раз нежилась под солнышком на южных склонах реки Моро́, неподалеку от побережья Бисквитского залива, попивая терпкий и тягучий браунвайн.

— Госпожа, на ваше имя поступила телеграмма из Арстона, — так вот протяжно, с бисквитским акцентом «А-арр-стона», встретил меня вышколенный портье в невысокой цилиндрической фуражке, когда я вернулась на сиесту, не в силах переносить зной полуденного солнца. Его тонкие губы были изогнуты в почтительную улыбку, над верхней губой завивались ниточки усиков и глаза выражали исключительную преданность, однако в глубине мутных серо-голубых зрачков можно было разглядеть, с каким похотливым взглядом скользит он по моей фигуре, словно поглаживая своими нервными пальцами мои выпуклые и трепетные места. От его взгляда у меня пробежали мурашки между лопаток и запекло внизу живота и я поспешила удалиться, чтоб не выдать своего искушения, надменно бросив портье серебряную монету.

Заперев номер на два оборота ключа, я скинула ситцевый балахон, под которым был купальный костюм, и плюхнулась животом на мягкую прохладную гладь кровати, болтая в воздухе согнутыми ножками и разглядывая темно-голубой бланк телеграммы. Телеграмма (как собственно и все, и всегда, и везде телеграммы) была до смешного немногословна.

«Приезжай. Бабушка собирает семью. Клэрис»

Зачем старой карге Изергейс понадобилось собирать всю семью в нашем старом родовом поместье в Арстоне — местечке до жути скучном и унылом, в котором я вынуждена была провести первые 14 лет своей жизни — оставалось только догадываться. Огласить завещание? Не думаю, что она собиралась отдать богу душу. Тогда зачем? Может в очередной раз собиралась выйти замуж. Лишь женское любопытство и несгибаемый дух авантюризма подстегнули меня ехать в этот богом забытый край и провести там, по меньшей мере, два уикенда. Отчаявшись довести до развязки намечавшийся было роман с молоденьким капитаном-кавалеристом, отдыхающим в том же отеле, я, собрав багаж и прихватив мой любимый дорожный саквояж отъехала вечерним экспрессом.

Поездка в вагоне первого класса была вполне заурядной и не отличалась чем-либо примечательным. Я смаковала сухое Порте́с из винограда урожая ранней осени и грызла яблочный миндаль, глядя в окно на проплывающие мимо красочные пейзажи, возделываемые крестьянами поля и крохотные деревеньки с красными и зелеными черепичными крышами.

Фамильное поместье Арстон находилось на севере страны, неподалёку от границы с Ругарией, с народами которой пару столетий назад наши предки вели нескончаемою войну. Поэтому наш за́мок скорее напоминал неприступную крепость из серого камня, покрытого струпьями темно-зеленого мха. Все мы, весь род Арстонов, вышли из этого поместья, там же мы породнились с Изергейсами, Кларками и Се́рвантсами.

Еще буквально в прошлом столетии поместье процветало, благодаря выгодному расположению в бухте Ледяной реки, по которой шли нескончаемые караваны в Ругарию, Салезию, Ванцинию и иные близлежащие государства.

Но новая эра ознаменовала повсеместное строительство рельсовых путей, по которым нескончаемыми гусеницами засновали туда-сюда поезда: красные — грузовые, синие и зеленые — пассажирские, военные — серо-песчаного цвета, белые — медицинские. Тогда и проявилась невыгодность расположения нашего имения среди колючих скал, мимо которого прокладывать рельсовый путь было весьма накладно и невыгодно. Как следствие, наше имение быстро пришло в запустение, близлежащие деревни разорились, жители подались в поисках лучшей жизни в Вилстон, Каррингстон и в шахтный поселок Блэкистон. Мы — многочисленные дети Арстонов, Изергейсов и Се́рвантсов так же разъезжались из имения, словно подросшие птенцы, улетающие из гнезда. Кто-то покинул дом, чтоб получить должное образование, как, к примеру, я, моя сестра Моллис и юный кузен Хосе. Многие мужчины нашего рода в период семилетней войны встали под знамена Скупого Царя и погибли. Иные из близких и далеких родичей обзавелись имениями, семьями и делами в более благоприятных населенных пунктах и порвали всяческую связь с увядающим родовым гнездом. У Кларков своих детей не было, поэтому они остались в имении, и всю свою жизнь безвылазно прожили в нем, вместе ухаживая за нашими престарелыми предками-основателями и помогая с ведением хозяйства и поддержанием в имении порядка. Мой отец, старик Карл Арстон покинул этот мир минувшей зимой в возрасте 93 лет, оставив вдовой свою третью жену, 30-летнюю Зои, которая была всего на год моложе меня. Парой лет ранее представились господу с разницей в месяц моя матушка Матилда Арстон и Джоул Изергейс, муж старухи Хлои, что на правах Старейшины правила сейчас оскудевшим имением. В ближайший четверг старухе исполнялось 90, и вероятно к этому событию она приурочила сбор семьи, чтобы...

... вот тут уж пчелиным роем роились догадки, но одно было ясно наверняка, обязательно случится что-то неожиданное, ибо не в правилах скупой и нелюдимой Хлои Изергейс устраивать шумные семейные посиделки без категоричного весомого повода.

Отужинав в ресторане поезда цесаркой в кунжутном соусе с оранжевыми маслинами, я полулежала на мягкой постели вагона первого класса, подогнув под себя босые ноги, и перебирала в памяти, кто из многочисленной родни на этот раз приедет по зову семьи в имение Арстон. Нас, потомков Арстонов, оставалось все меньше на этом свете, но если честно, мне просто хотелось провести эти дни в чьей-нибудь мало-мальски приятной компании, нежели слушать нафталиновые россказни старой девы Клэрис и ее плешивого брата Бо́риса, румяного толстяка с паровозной отдышкой и щербатым ртом, да и прочих немолодых и скучных родственников.

Признаться, в имении я не была уже более двух лет. Весть о смерти папеньки застала меня на другом континенте и на похороны я не поспевала ни так, ни эдак. Впрочем, не думаю, что старый маразматик и его надменная сучка Зои вообще помнили о моем существовании, поэтому папенька отправился в последний путь без моих горячих слез. А вот в ком я по настоящему души не чаяла, была моя мама, и весть о ее тяжелой болезни вырвала меня из самого центра событий моей ученой карьеры. Вот тогда-то я и приезжала в Арстон в последний раз, был душный август, и небеса еще разрезали пропеллеры военных аэропланов следующих на юг, хотя официально войнаТрех континентов считалась завершенной.

Матушка угасла довольно быстро. Казалось еще вчера я коротала дни и ночи у ее постели, держа в ладонях сухую, покрытую морщинами ладонь, и вот уже под проливным дождем гробовщики опускают черный лакированный ящик в сырую серую глину. А я стою и не могу выдавить из себя ни одной слезинки, просто не верю ЭТОМУ! Слезы были позже. Очень много слез. И несколько морщинок образовалось вокруг глаз в ЭТИ полные печали дни. Казалось, кроме меня, для остальных членов Семьи, смерть мамы не оказалась такой уж большой потерей. С другой стороны, эти люди привыкли хоронить родных с таким постоянством, что уже привыкли к повседневности смерти, как к кухарке, ежедневно снующей по кухне. А я действительно ПОТЕРЯЛА, наверное, впервые в жизни, и переживала свою потерю практически в одиночестве. Мудрено будет сказано, но ощутила я тогда поддержку только в одном человеке, моем кузене Хосе. А ведь ему тогда было лишь шестнадцать, и он уже готовился покинуть серые стены замка, как сделали это когда-то мы с Моллис. А пока он был так же неприкаян и отчуждаем в этом доме стариков, как и я.

После похорон мамы, я уходила на утес и приводила там целый день, то проливая горькие слезы, то просто глядя на распростертую передо мной Костомарскую долину.

Однажды я заприметила Хосе, сидящего неподалеку и так же как я вглядывающегося вдаль. Я позвала его и он сел рядом. Мы долго молчали, размышляя каждый о своем, а потом он достал из-за пазухи белую лепешку и разломив надвое протянул половину мне. До этой поры кусок не лез мне в горло, но тут вдруг я ощутила неимоверный голод, запах свежего хлеба проникал в ноздри ...

,и дурманил мозг. Разве может быть что-то прекраснее хлеба на улице, на свежем воздухе? А этот хлеб был теплым, согретым телом моего кузена! Я вкусила это тепло, и моя скорбь понемногу начала отступать. Вот уж не знаю в чем тут магия. Но до вечера мы даже перекинулись несколькими словами и в сумерках вместе вернулись в дом. На следующий день, она снова пришел и с загадочной улыбкой выудил из-за пазухи сверток. Там была лепешка, вареное мясо, яйца и фляга цветочного вина, которое пьется словно роса, но кружит голову, словно цветущая сирень.

Я отведала угощения, а потом он стал рассказывать о своем пребывании в доме, о себе, и... о моей маме. Оказывается, они были очень дружны и Хосе пару последних лет очень много времени проводил в маминой библиотеке, читая ее многочисленные книги, написанные как авторами этого мира, так и людьми Ушедшей цивилизации. И он так живо рассказывал: о прочитанном, о надуманном, о разговорах с моей мамой — его теткой, что угольки его черных глаз начинали блестеть и сиять, будто камушки агата, пунцовые юношеские губы подрагивали на румяном и еще безволосом лице, а восточный ветерок ворошил одуванчик его темных кудрей.

Вот так мы и сблизились, ощутив родство душ, и не взирая на пропасть лет между нами. Несмотря на то, что мы были кузенами, он почтительно называл меня тетушка Аннетт, и мне было забавно и трепетно от этих слов. Он очень много расспрашивал о моих путешествиях, учебе, мирах и странах, где я побывала. О звездных скоплениях в небе и Иных мирах за краем ночи. О людях и народностях, их традициях и кухне. О природе и войнах. И мне настолько легко было с ним общаться, что из меня просто лился поток слов. И каждую ночь, засыпая, я с трепетом ждала утра, чтобы снова повстречаться с моим юным кузеном, который после смерти мамы засиял яркой свечой в холодном мраке моего родового гнезда.

И вот, перебирая, в покачивающемся вагоне, под мерное мельтешение в окне придорожных фонарей, тех, кто соберется в поместье, я подумала о Хосе, и почему-то ускорилось биение моего сердца, а щеки вдруг жгуче запекло. С мыслями, о часах, вновь проведенных в компании Хосе, я и уснула.

Станция Вилстон — конечная северная точка рельсовых путей — встретила меня холодным, пробирающим до костей ветром и низким тучным небом. На станции меня встречала стареющая Клэрис: неизменно зачесанные и собранные в хвост волосы некогда цвета воронова крыла, а ныне с серебряными нитями проседи, нервная улыбка бледных губ, не признающих помад, острый взгляд выцветших глаз и горошинка родимого пятна на щеке, и все-таки она была милая, что́ бы я там не про нее ворчала! Мы обнялись и она крепко прижала меня к своему худому, почти безгрудому телу.

— Ах, милая Аннетта, ты все цветешь и цветешь и благоухаешь, словно дикая роза, среди острых безжизненных скал. — Голос ее был неожиданно певуч и полностью противоречил неприглядной внешности.

— Здравствуй Клэрис. Ты тоже замечательно выглядишь, бодра и свежа.

— Ах, сестра, не льсти мне, я еще помню, что такое зеркало и вижу, что делают со мной годы проведенные в Арстоне.

— Ты знаешь, для чего нас созвали?

— Нет. Бабушка почти все время проводит взаперти, с нами общается редкими записками, через свою служанку Марту. Но ты знаешь, она Старейшина и мы не можем не исполнить ее волю. Потому и созвали всех Вас.

— Много ли ожидается гостей?

— Боюсь, прошли годы величия клана Арстонов. Нас осталась лишь горстка стариков. Остальные либо прервали связь с Семьей, либо сгинули за Седьмым Холмом. Вся надежда только на Вас, молодых, на тебя, на Хосе, на Эльви.

Клэрис была права. Некогда могучий клан, который два столетия сдерживал нашествия северян на эти земли, иссякал.

Нас, молодого поколения Семьи, тех, кто могли произвести потомство, и продолжить род Арстонов, осталось совсем мало. Я, к примеру, чересчур была увлечена своими начинаниями, путешествиями и учеными трудами, и слишком привыкла к вольной жизни, чтоб впускать в нее кого-то надолго, поэтому обзаводиться семьей и потомством пока не имела никакого желания.

Когда хромоногий возница Чак загрузил чемоданы и коробки с моим багажом и нарядами в автокояску, мы с Клэрис уселись позади на скрипучее сиденье и урчащий движитель помчал нас по извилистой горной дороге домой. За окном проносились серые унылые пейзажи, знакомые мне с детства и оттого навевающие ностальгическую улыбку. Замок показался издалека, словно неприступный страж высился он среди острых пик скал, скудно покрытых низкорослыми кустарниками цветущей шиповницы.

Первое, что я увидела, едва автоколяска въехала во двор замка, был Хосе. У северной стены, по пояс голый он рубил дрова — такие огромные чурки — не менее огромным топором, и напоминал диковинного варвара из Страшных Книжных Историй маминой библиотеки.

— Хосе! Хосе! — закричала я, едва вылезла из коляски, игнорируя услужливо протянутую руку лакея и, во всю прыть помчалась к нему, придерживая путающиеся под ногами юбки.

Топор с хрустом обрушился на очередное полено, половины которого разлетелись в стороны, словно щепки и юноша, обернувшись ко мне, блеснул в улыбке белоснежными зубами.

— Кузина! Тетушка Аннетт! — он распростер объятия, ничуть не стесняясь своего обнаженного торса, покрытого жемчужными капельками пота. И я с разбегу уткнулась ему в грудь, а он, подхватив, легко оторвал меня от земли, и принялся кружить в воздухе, громко смеясь. Мои руки легли навлажную кожу его спины, под которой бугрились мышцы, терпкий запах его тела вдруг вскружил мне голову, словно бокал цветочного вина.

Когда он, наконец, поставил меня на землю, мне пришлось на время опустить вниз глаза, чтоб унять дрожь в коленях, а справившись с эмоциями я украдкой глянула не него исподлобья и негромко произнесла:

— Здравствуй кузен. Я рада нашей встрече!

— Тетушка Энн! Я так рад тебя видеть! Мне столько всего нужно тебе рассказать! Идем скорей в дом! Будем пить чай! Я помогу отнести наверх твои вещи. — Юноша набросил на себя толстый вязаный свитер, скрыв под ним свое мускулистое тело и отстранив лакея, сам с легкостью подхватил чемоданы и пошел к парадному входу. Только теперь я осознала, где я нахожусь, и, окинув взглядом серый холодный замок, мысленно поздоровалась с ним, моим родным Домом. Как бы ни было, но я скучала по нему. В последнем верхнем окне северной части замка я разглядела бледное пятно. Старуха Изергейс все время наблюдала из него, поджав свои тонкие морщинистые губы.

Вопреки наружной холодности замка, внутри он встретил меня теплом, уютом и ярким светом. Темнокожая горничная Лукреция в безупречном белоснежном фартуке сдержано приветствовала меня у порога, склонив голову, а я просто взяла и обняла ее, прижавшись к мягкой горячей щеке женщины, которая на своих руках вырастила не одно поколение Арстонов.

В гостиной горел камин. У огня в своем любимом кресле сидел румянощекий Бо́рис и кривил свои пухлые губы в улыбке. Оставшиеся волосы пучками покрывали его лысеющую голову, а живот, кажется, стал еще больше, еле помещаясь на круглых коленях. В толстых пожелтевших пальцах он держал тонкую трубку, источающую душистый аромат По́лвандского табака.

— Здравствуй Аннетт!

— Здравствуй Бо́рис!

Он хотел было встать, что далось бы ему с большим трудом, поэтому я сама торопливо приблизилась к нему, и, жестом усадив обратно в кресло, наклонилась и поцеловала кузена в щеку.

— Как ты добралась, девочка?

— Отлично! Паровозы нынче весьма стремительны и могут доставить тебя с юга на восток или запада на север со скоростью стрижа, торопящегося поздней осенью к южным морям.

Бо́рис выпустил облако сизого дыма и улыбаясь разглядывал меня добродушными хитрыми глазами.

— Мы читали твои последние труды и книги. Ты теперь большой человек в Обществе. Но ты все та же озорная девчонка Эннчи с вечно запутанными косами и разбитыми ...,коленями, именно такой мы все тебя и помним. Обещай сыграть со мной партию в «Башни» после ужина?

— Не приставай к кузине, бесстыдник Бор, она устала с дороги и думаю после ужина с бо́льшим удовольствием погрузится в лохань с теплой водой, нежели будет коротать вечер в твоем унылом и скучном обществе! — осадила мужа Клэрис, успевшая сменить один строгий наряд, на другой, еще более непритязательный, но неугомонный Борис лишь заговорщицки подмигнул мне левым глазом и принялся снова пыхтеть своей трубкой глядя в пламя камина.

К обеду за огромным и некогда переполненным столом в свете свечей ютилась небольшая горстка собравшихся родственников. Клэрис, Борис, Хосе и я. Мы с Хосе были первые, хотя к вечеру ожидался приезд еще нескольких родственников.

После обеда служанка Марта пригласила пройти меня в покои старухи Изергейс, чтоб поприветствовать ее. Войдя в полутемную аскетично обставленную комнатку я сделала реверанс (как того требовали традиции Семьи) и остановившись в двух шагах от бабушки справилась о ее здоровье. Старуха лишь долго изучала меня, так плотно стиснув рот, что губ практически не было видно, а затем, так и не произнеся ни слова, сделала жест, чтоб я покинула комнату и отвернулась к окну, всем своим видом показывая, что аудиенция окончена.

Я была возмущена таким отношением ко мне! Я, конечно, многое могу списать на возраст и старость, но раньше хотя бы бабушка приветствовала меня, теперь же не издала в мой адрес ни звука, словно я чужестранка и в моих венах не течет кровь Арстонов! Бунтарь во мне бесновался и пытался вырваться наружу, и только неимоверным усилием мне удалось усмирить его!

Я была расстроена и, пребывая в какой то рассеянной задумчивости, я понуро брела по бесчисленным коридорам старинного замка, пока ноги по наитию не привели меня в кухарскую комнатку — то место, куда я убегала в детстве прятаться, когда мне было плохо или кто-то меня обижал. В комнатке горела лампадка, старая темнокожая Лукреция сидела на топчане, привалившись к стене грузной спиной и сдвинув на нос крохотные очки, читала небольшую книжицу в черной обложке с серебряным крестом посередине — библию. Увидев меня, она улыбнулась, откладывая книжку, и протянула мне свои сморщенные руки.

— А-а, милая Аннетта пожаловала. Здравствуй девочка. Мы ждали тебя!

Марта, личная служанка отшившей меня четверть часа назад старухи Изергейс, лишь недобро глянула в мою сторону и поджав губы (точь-в-точь как старуха, ее хозяйка) отложила свое вязание и поспешно вышла из комнаты.

А Лукреция, казалось, и не заметила этого всего, взяв мои ладони в свои теплые заботливые руки, она заглядывала мне в глаза и спрашивала?

— Ну, рассказывай же! Как ты поживаешь вдали от дома? Где успела побывать? Нашла ли избранника своего доброго сердца? Вспоминаешь ли о нас? Да я вижу, ты встревожена чем-то?...

Я молчала, с неимоверным усилием сдерживая слезы. Мне и правда было до горького обидно, что бабушка ТАК со мной обошлась. Просто я привыкла быть сильной и не показывать своих слабостей. Но тут, в этой комнате, в которой столько слез было выплакано в фартук милой Лукреции, которая порой понимала меня даже больше чем мама; в этой теплой комнате, пахнущей свежими булочками и ванилью; в комнате навевающей детские воспоминания, мне снова хотелось стать маленькой восьмилетней Энни и уткнувшись в белоснежный фартук нашей поварихи позволить себе проявить чувства.

Старая няня (да, да, она же и кухарка и горничная и няня в одном лице) все поняла без слов.

— А давай ка я угощу тебя шиповничной брагой на кленовом меду, такое конечно не подают ко столу господам, но другого у меня тут ничего нету, а тебе я вижу совсем не помешает выпить.

Лукреция довольно ловко соскочила с топчана и нацедила в большой глиняный кувшин ароматной мутно-оранжевой жидкости с пенистой шапкой сверху. Разлив напиток по стеклянным пузатым бокалам мы звонко чокнулись посудой:

— За мою любимую малютку Энни! — произнесла Лукреция и залпом выпила содержимое своего бокала, утерев тыльной стороной ладони пену над верхней губой.

Я тоже сделала несколько глотков. Напиток был терпким, кисло-сладким с ароматными нотками летнего дня на цветущей полянке и пощипывал губы мелкими лопающимися пузырьками. Через пару мгновений в желудке приятно запекло, а в голове зашумело от окутавшего мой девичий мозг хмеля.

И сразу, в заслезившихся глазах слегка расплылись огоньки лампадки, и все случившиеся напасти показались такими пустяками, что я тут же позабыла о старой ворчливой Хлое, и принялась бессвязно, перепрыгивая с одного на другое, рассказывать Лукреции обо всем, что со мной произошло за минувшие годы. Я не заметила, как кружка моя опустела и вновь наполнилась. Посещение маленькой поварской кандейки позволило мне выговориться, расслабиться и полностью осознать, что я дома, у себя ДОМА и никак иначе!

Когда же я поняла, что засиделась, и попробовала встать с твердого, но все-таки уютного топчана, то поняла, что я изрядно набралась браги и ноги меня не очень-то уверенно держат.

Лукреция снова все поняла без слов и приготовила мне ароматный душистый чай с земляникой и березовым соком. А пока настаивался чай, свистнула мальчишку посыльного и что-то шепнула ему на ухо. Тот лишь кивнул чумазой мордашкой, наполовину прикрытой безразмерным картузом и умчался, сверкая босыми пятками.

Чай наполнил тело приятной тяжестью, проникая в самые его дальние, самые потаенные и сокровенные уголки. Не успела я выпить и полкружки, как сердце мое замерло, не решаясь начать биться вновь. В дверь, улыбаясь, заглянул Хосе! В завитках его черных волос застряли мелкие частички дерева, его толстый свитер пах свежей древесиной и его мужским разгоряченным телом.

— Тетушка Энн. Кузина. Пойдем, я сопровожу тебя в твою комнату. Брожения по бесконечным коридорам нашего замка утомляют настолько, что оставляют путника без сил — знаю по себе!

С НИМ я готова была лететь на крыльях хоть на самую высокую башенку нашего замка. А еще (и я ругала себя за фривольность таких мыслей) мне захотелось, чтоб он отнес меня в комнату наруках, мне хотелось прижиматься к его мускулистой груди, вдыхать его запах и покачиваться у него на руках в такт размеренным шагам.

Я чмокнула милую Лукрецию в щеку, поблагодарив за радушный прием и выйдя почти уже твердым шагом в коридор, отставила локоток, позволяя Хосе взять меня под руку.

Лукреция тем временем протянула Хосе какой-то сверток, который он быстро убрал в широкий карман штатов, и галантно взяв меня под ручку, повел вдоль длинного сумрачного коридора.

Наши шаги гулко отдавались под арочными сводами потолков, и я, немного схитрив и притворившись более пьяной, чем было на самом деле, прижималась к Хосе всем телом. Я ощущала, как моя грудь вжимается в мускулистую руку юноши, а в моей голове проносились ужасно порочные, но невыносимо желанные мысли: КАК он может ласкать такими руками, ЭТИМИ руками. И от этих мыслей горели кончики ушей, а внизу живота постепенно назревал небольшой ураган, распространяя все дальше и дальше по телу приятные теплые волны. Я в тот миг желала одного, желала этого юношу, желала очутиться в его объятиях, ощутить его власть, его мягкость и твердь, его нежность и напор, его благородство и хищность. В тот момент я не задумывалась о том, что это мой кузен, мой родственник, ибо мы не были родственниками по крови, а лишь по имени. Несомненно, это осуждалось бы и Обществом и Семьей, но зато я не боялась оскверниться перед богом (в которого не очень-то верила) и перед наукой (которую боготворила).

Мы проходили мимо каких-то комнат, некоторые были заперты десятилетиями, замки́ и петли на них проржавели до неузнаваемости, и оставалось только догадываться, что именно за ними находится. Иные были мне знакомые, в них я пряталась, играла в период беззаботного детства или уединялась от всех в пору терновой юности.

Хмель весело шумел в моей голове, а близость желанного ...,

юноши пьянила не только мозг, но и мое сердце, и тайную норку моей женственности. Мысли, возникающие в голове, напоминали запутанный котенком клубок ниток, а неудержимые желания дурманили своей беспечностью, легкомысленностью и запретностью.

— Хосе? — задумчиво спросила я. — А ты знаешь, что находится за этой дверью? Мне послышался какой-то шум!

— Разве? — Мы остановились, и Хосе прислушался, повернувшись с древней дубовой двери с низким пологом.

Воспользовавшись этим моментом, я приподнялась на цыпочки и, чмокнув юношу в щеку, с шумным смехом побежала от него прочь.

— Догоняй! — прокричала я, скрываясь в проеме неприметной боковой дверки и приподняв тяжелые юбки, засеменила по частым ступеням винтовой лестницы. Эта часть коридора была мне знакома. Я слышала за спиной шумное дыхание кузена, и оно подстегивало меня, но и будоражило. Мои губы до сих пор хранили ощущение его колючей (он уже бреется!) щеки и нежной кожи под волосками. В голову настойчиво лезли мысли, каковы же на вкус его розовые нежные губы, и я противилась этим мыслям, как могла, иначе бы я...

Лестница стремительно закончилась, и я очутилась в небольшой башенке с узенькими окнами-бойницами, сквозь которые проникал дневной свет, составляя на противоположных стенах размытые белые пятна. Пол устилал толстый слой пыли, а посередине комнатки стоял перевернутый вверх дном ящик. Детьми мы убегали сюда, чтоб тайком поиграть в дурашливые карты. Поток холодного ветра врывался в узкие окна и ворошил мои растрепавшиеся волосы и ткань одежд, проникая под низкий подол, холодя обнаженную кожу бедер, но безуспешно пытаясь осудить мой беспечный пыл.

Я притаилась у дверного проема и дождалась, когда Хосе стремительно появится в башне. Вот он вбежал внутрь, сделав два шага и в нерешительности замер, озираясь в поисках меня.

Я быстро подошла, и снова привстав на цыпочки, закрыла ладонями ему глаза. Я хотела все это обратить в игру, в забавную шутку, но едва мои ладони коснулись его разогорчённого, покрытого испариной лица, едва кончики пальцев ощутили шероховатость бровей, едва моя грудь соприкоснулась и вжалась его могучую, мускулистую спину, я тут же все позабыла. Мои колени предательски задрожали и вместо звонкоголосого шутливого тона я еле слышным неуверенным голосом прошептала:

— Угадай... кто?

Он медленно обернулся, и я так же медленно опустила руки. Я стремительно, словно первый снег, таяла под черными маслянистыми агатами его глаз. Я — женщина, привыкшая сразу брать все, что мне захочется, и отшивать ненужных кавалеров словно сор, лишь одним взмахом ресниц. А перед ним я потерялась, утонула в теплом, влажном тумане его взора, я была парализована, сердце в груди барабанило так неистово, словно живой человек, которого заперли в бочке и скинули в море, ладони были так влажны от волнения, что хотелось вытереть их о длинный подол платья. И это был только лишь ЕГО взгляд. А если ОН захочет... если ему вздумается... если он просто коснется меня кончиками пальцев... А если...

Я боялась сама себе в этом признаться, но в то же время желала пойти на этот эксперимент и, затаив дыхание, ждала, а что же будет... будет дальше. И самое стыдное, в чем приходилось признаться самой себе, я ощущала в тот момент, как наливается желанием низ живота, как набухает мой женский бутон, как горит он пламенем, как покрываются влагой нежные его лепестки.

И я просто закрыла глаза и ощущая блаженство полета рухнула в бездну.

И я не знаю, как долго длилось это падение, но крепкие руки моего Хосе подхватили меня за спину и прижали к себе, а затем, затем были его губы на моих и...

... о дальнейшем я не могу говорить, ибо те чувства, те ощущения не поддаются описанию ни одним языком, как мира существующего, так и Ушедшей цивилизации.

Мои руки скользили по его спине, по крупной вязке узловатого свитера, ощущая под ним мощь и жар его тела. И мне хотелось снять с него эти одежды, те препоны, что не дают мне вдоволь насладиться совершенством и неизведанностью его безупречного тела.

Мысли в моей голове вспыхивали и тут же гасли, словно ночные светлячки, словно угольки отстреливаемые костром, словно падающие с неба звездочки.

Я желала его... Я ощущала, что он желает меня... Я пугалась этого... И не могла этому противиться... Искушение было так сильно́... И его губы... И его руки... И его близость... И я падала в бездну... Какая-то река неудержимо уносила меня течением... Далеко-далеко... И я...

... и я, наконец, встрепенулась! Ибо объятия ослабли, а вытягивающий из меня душу поцелуй прекратился. И ледяной страх окатил меня с головы, стремительным потоком уходя в пятки, но страх был даже не от осознания содеянного, нет. Я испугалась, что он уйдет, оставит меня, оттолкнет, проклянет за произошедшее, возненавидит, и я готова была бы ползти за ним следом умоляя остаться, вернуться...

Он лишь смотрел на меня взволнованным взглядом. Мощная грудь поднималась и опускалась от частого дыхания. Губы припухли от поцелуя и были влажны (я даже хотела протянуть руку и утереть эту влагу с юных, доселе не целованных — теперь точно это знаю — губ, даже ладонь дернулась для этого, но я вовремя остановила ее).

— Кузина? Правильно ли то, что мы делаем? Ведь это...

— ... грех? Ты это хочешь сказать?

Он лишь моргнул в ответ.

— Несомненно, отчасти это грех. Но людям присуще грешить. Каждый сам выбирает для себя насколько тяжкий грех он готов взвалить на себя и нести эту ношу до конца дней. — Голос мой предательски дрожал, несмотря на все мои усилия говорить спокойно.

— Пойми! — он улыбнулся. — Я... , — он задумался, бросил взгляд в сторону и забавно почесал в голове, запустив свои длинные пальцы в черную шевелюру. — Я не боюсь этого греха. Я лишь не хочу, чтоб твоя репутация как-то пострадала от этого. А насколько страшен этот грех? Ведь мы с тобой, не чужие люди, мы...

— Кузены? Мы двоюродные брат и сестра. Мы родственники, но в наших венах течет разная кровь. Мы лишь родня по имени. Страшен ли этот грех? Думаю не страшнее того, когда солдаты убивают друг друга и мирных жителей, защищая интересы и казну алчных царей. Но если бы мы были одной крови, я бы никогда не позволила себе того, что было минуту назад. Для меня это был бы действительно непоправимый грех.

Кажется, до меня только сейчас начало доходить, что́ я содеяла, и к краю какой пропасти подвела и себя и бедного юношу. Я ругала себя за распущенность и спешила исправить положение.

— Но по́лно милый кузен. Думаю, ты, несомненно, прав. Я допустила себе вольность и хочу просить у тебя прощения. Наверное, так на меня подействовала шипящая брага старой Лукреции. Боюсь мне нужно поспешить в мои покои и подготовиться к семейному ужину. Идем же, пока наше исчезновение не стало слишком явным, и на наши поиски не отправили прислугу.

Он какое то время глядел на меня задумчивым взглядом, а затем произнес:

— Если ты позволишь сказать мне всего несколько слов, милая моя Энн, я в тот же миг сопровожу тебя к твоим покоям как можно скорее. То есть... я хотел сказать, что я и так сопровожу тебя, в любом случае. Ах... Я лишь хотел... Позволь же мне сказать, милая кузина?

Я с интересом глядела на него, вскинув бровь (мой тайный прием, который обескураживал кавалеров, желающих мне что-то сказать — они ту же начинали путаться, и торжественность их речи, и весомость их слов тут же сходила на нет. Казалось, на Хосе он не воспроизвел должного влияния и юноша продолжил):

— Ты не должна винить себя, милая Аннетт, это все усталость с дороги, хмельной напиток служанки и стены родного дома, ты просто утомилась, а я... я воспользовался этим, поддавшись неизведанному доселе искушению. Поэтому я хочу, чтобы этот грех был целиком и полностью на мне.

Ах, хитрый мальчишка, он выгораживал меня из каши, которую я сама же и заварила, но как галантно и тактично он это делал. Как истинный джентльмен (думаю точно привела это сравнение, так как не совсем уверена в истинном значении этого слова, пришедшего к нам из книг Ушедшей цивилизации). Мне льстили и его поступок и его слова. И кажется (боже, пусть это только мне КАЖЕТСЯ) я вновь начинала вскипать изнутри дурманящей истомой, словно чайник, забытый на печи. Его взгляд, он так искусно проникал в душу, и так умело играл на ее струнах неизведанные мне мелодии, что я просто не могла оторваться от него, я таяла перед ним, как свеча, и трепетала, словно последний осенний листок на корявой вековой березе под порывом восточного ветра. А потом он продолжил:

— И не сочти за бестактность, но позволь спросить, пусть даже если я прослыву потом в твоих глазах бесстыдником, но... то, что произошло... да, пусть это будет и грех, но все же... скажи мне, ЧТО еще я могу сделать, чтоб вновь ощутить этот грех на своих губах? Я могу теплить хоть лучик надежды на это? Мне не нужно чего-то большего, лишь надежда, что это может случиться вновь.

Разве могла я ему отказать? Когда я была лишь кукла, все нити которой были в ЕГО руках. Да я сама готова была совершать все немыслимые грехи, чтоб вновь очутиться в его объятиях. И я, конечно же, в них очутилась! Спустя, чуть более пяти минут, после этого разговора!..