На пляже

В детстве цыганка одна нагадала, что от воды мне будет погибель. Она мамане так и сказала: "Берегите его воды. От воды ему будет погибель". А я с детства очень купаться любил. И плавать сам научился. Когда я на поселке Октября жил, мы со сверстниками купаться на Черноголовский пруд ходили. В конце 50-х годов там и пляжа-то еще не было. Заболоченная растительность с камышами там произрастала. Купаться мы ходили на место возле станции ДОСААФ, которое называлось "Девчоночьим". Здесь я чуть было не утонул. Тогда я плавать еще не умел. Зашел в воду по шейку, развернулся, чтобы обратно идти, а меня по инерции назад потянуло. Я и шагу вперед сделать не мог, и вода в рот попала. Я глазами захлопал, крикнуть не могу, так как вода уже выше рта. Геныч, парень из дома соседнего, увидел, как я глаза от страха вытаращил и воду глотаю, подошел, и меня за шею вытащил на то место, где я дно ногами доставал.

В начале 60-х годов стали Черноголовский пруд чистить и углублять. Земснаряды сюда пригнали и какое-то специальное оборудование. Труб большого диаметра много на берегу валялось. И за станцией ДОСААФ, где раньше болотистая местность была, намыли роскошный песчаный пляж. Мы на нем резвились с утра до вечера! И замки здесь песчаные строили, и друг друга в песок закапывали.

Однажды ребята не из нашего двора, а из домов, которые на противоположной стороне улицы Текстилей находились, меня так по грудь закопали, что вылезти из песочной ямы я самостоятельно не мог. Мы дворами враждовали и даже дрались. Может, они мне мстили? Яму-то Бодуля выкопал в песке не очень глубокую, но попросил меня опуститься в ней на колени. А когда они меня по грудь засыпали, я попробовал встать, а не получается. Песок-то мокрый, тяжелый. И руки у меня, как у солдатика по швам, закопаны. Я подергался, но безрезультатно. А Бодуля с ребятами смеялся...

И тут я стал нервничать. От обиды слезы на глаза накатились. И дернул меня черт на колени становиться! Зачем я им закопать себя позволил? Бодуля, Чердак и Смурной старше меня были. Им лет по 14-15 было, а Оглобле, наверное, все 16. Он во дворе за вожака слыл и хулиганом считался отъявленным. Они уже в карты резались. На деньги в "очко", в "секу" и другие азартные игры играли.

А дело шло к вечеру, и на пляже в это время никого не было. Дождь всех, видимо, напугал, и праздные люди с пляжа слиняли. А когда дождь кончился, девчонка смазливая непонятно откуда появилась и прошла мимо. Ребята стали за ней поглядывать. А она в воду полезла. Платье и босоножки на берегу оставила метрах в тридцати от нас, в воду вошла и поплыла. Она плавать хорошо умела и через несколько минут чуть ли не на середине пруда оказалась.

Ребята меня бросили и пошли к тому месту, где девчонка платье и босоножки оставила. Оглобля платье ее взял двумя пальчиками, на плечо кинул, двум ребятам по босоножке дал, и что-то им сказал. Они развернулись и, не спеша, стали удаляться по пляжу от берега в сторону леса - туда, где за забором стрельбище находилось. Там по летающим тарелкам спортсмены из винтовок мелкокалиберных палили. И тарелки эти черные разлетались на мелкие осколки.

Когда девчонка заметила, что ее одежду ребята унесли, то она стала быстрее грести к берегу. И вдогонку за ними метнулась. Я видел, как они стали с ней дурачиться, когда она их догнала. Она хотела у Оглобли свое белое в голубой горошек платье отнять, а он не отдавал. Поднял его высоко над головой, а она, перед ним, как собачонка прыгала.

- Помнешь же платье, дебил! - злилась девчонка.

- Кто дебил? - осерчал Оглобля. - Я? Ты за свои слова ответишь. Ты на

коленях извиняться будешь и член мой сосать!

Девчонка изумленная, испуганная, беспомощная, осела на песок и заплакала. Ребята как будто сжалились, и босоножки возле нее поставили. Она к ним потянулась, а в это время Бодуля расстегнул у нее за спиной лифчик, схватил его и стал бегать кругами, размахивая им над головой. Девчонка за ним кинулась. А ребята лифчик друг другу кидать начали. А она металась от одного к другому, пытаясь отнять у них этот треклятый лифчик. Ребята смеялись, а Оглобля со стороны молча наблюдал, как они грудь ее теребили, как она повизгивала, и усмехался.

- Ну, хватит в детский сад играть, - сказал он. - Пора и взрослыми играми заняться. Пошли! - скомандовал он и двинулся к забору стрельбища, который находился за опушкой леса. Там спуск был чуть ниже, и внизу лиственные деревья шуршали. В кулаке у Оглобли было зажато в голубой горошек платье.

Ребята двинулись за Оглоблей. Бодуля, посвистывая, крутил на пальце лифчик. Ну, они-то ладно, озорники великовозрастные, позабавиться решили, но меня охватило смятение, когда я увидел, что и девчонка эта, растирая слезы на щеках, всхлипывая, поплелась за ними. Она все еще прикрывала одной рукой обнаженную грудь, в другой несла босоножки, и шла за ними, как овца на заклание.

"Хрен с ним, с платьем, дура, - шептал я, - беги от них домой, пока не поздно... " Но она даже не пыталась убежать. Они ее не преследовали, наоборот - она сама шла за ребятами, как загипнотизированная.

На краю леса Бодуля оглянулся на нее и прикрикнул:

- Ну что ты ползешь, как сонная муха! Больше жизни!

И она, опустив глаза, ускорила шаг. Поравнялась с поджидавшим ее Бодулей.

- Учти: слезы тебе не помогут, - предупредил он. - Сейчас мы обработаем тебя по полной программе. Отдрючим всей компанией! - и с размаха шлепнул ее пятерней по мягкому месту так, что она подпрыгнула, взвизгнула и по инерции чуть вперед пробежала.

Скоро они исчезли из поля моего видения, скрывшись в низине, в лесочке.

Я так переживал за эту девчонку, что у меня в глазах помутилось. Я, кажется, даже забыл о своем нелепом положении. Когда очухался, то подумал: мне что, стоять здесь на коленях, по грудь в песке, до утра? Да у меня ноги

занемеют, и к утру я окочурюсь. Вот, твари! Меня закопали, девчонку эту сейчас, наверное, затискают, залапают, затрахают... "

Это я сейчас понимаю, что мир жесток и безжалостен, что жизнь человеческая в нем и гроша ломаного не стоит. А тогда, в звенящий июльский вечер, пожалуй, я испытал сильное потрясение в своей ранимой детской психике. Чтобы как-то отвлечься, я с тоской смотрел на мерцающие в вышине звезды и думал, что, может быть, там, где-нибудь во Вселенной, есть другая жизнь - более добрая, гуманная, справедливая. Где живут существа, которые не издеваются друг над другом. Или таких миров нет? И луна надо мной висела какого-то колдовского цвета. Она показалась мне даже лохматой, словно была в прозрачной шали из-за наслоений тонких облаков, и будто усмехалась надо мной. Я плюнул на нее от досады. Хоть какие-нибудь алкаши на пляж забрели бы что ли, меня откопали бы... Я плакал и выл от бессилия, но потом устал и выть, и плакать...

Я не помню, сколько времени прошло и подумал, что у меня, наверное, глюки начинаются, когда увидел в темном мареве пляжа приближающуюся ко мне пошатывающуюся фигуру. Она прошла возле меня, совершенно голая, только в руке у нее болтались босоножки. Она прошла мимо, как сомнамбула, и, казалось, не заметила меня, а я так оторопел, что и закричать забыл, не смог попросить ее о помощи. Я только как-то нечленораздельно громко замычал...

Девчонка оглянулась, остановилась, повернулась и медленно подошла ко мне. Никогда не забыть мне ее взгляда - отрешенный какой-то, безучастный, словно она с ума сдвинулась. Она присела передо мной на корточки, потом на колени встала и молча начала меня худенькими руками откапывать. Песок в стороны отгребать. Ей было, наверное, лет четырнадцать - не больше. Она и в женщину-то еще толком оформиться не успела. Губы у нее до крови искусанные были и как-то подрагивали. Она вся дрожала в нервном ознобе. У нее синяк над глазом синел. Ключицы выступали. Засосы на шее, на груди темными пятнами выделялись. Видно, поизмывались ребята над ней изрядно, от всей широты юной и еще неутоленной поганой души и плоти. Когда руки из песка высвободить смог, я стал сам себя откапывать. А она села рядам, отрешенная, и молчала. Она была похожа на изнасилованного кареглазого ангела с вырванными крыльями. Живьем вырванными.

- Я утоплюсь, - вдруг тихо молвила она. - Мне этого не вынести.

- Брось, - ответил я, начиная приходить в себя после освобождения из песочного плена. - На вот, накройся. - Я уже откопался и набросил ей на плечи свою куцую рубашку. - А платье они тебе почему не отдали? Почему ты голая-то?

- Его длинный разрезал. У него нож. Он мне нож к горлу подставил. Говорил:

"Кричать будешь - горло перережу". И трусы от купальника разрезал, и лифчик. Хмырь вонючий. У него изо рта плохо пахнет... Что я теперь маме скажу? Она же меня убьет...

- Не убьет, - попытался успокоить я изнасилованную девицу.

После затянувшейся паузы она спросила:

- Ты далеко живешь-то?

- На улице Текстилей - в доме из красного кирпича, который напротив девятнадцатой школы. Знаешь?

Она кивнула:

- А у тебя старшая сестра есть? - спросила она, водя пальцем по песку.

- Нет, - ответил я. - Я один у родителей. Мы все вместе с бабушкой живем.

- Жаль, что у тебя сестры нет. Мне бы сарафан какой-нибудь или даже халатик... Принеси, а? - попросила она, взглянув на меня с искрой надежды. - Я же так не могу домой идти. А дома я переоденусь и отдам тебе его...

- Халатик? - переспросил я. - У матери если попросить, но она не даст. Спросит: зачем тебе? А мать у меня - женщина крупная. Ее шмотки велики для тебя будут.

- Ну, принеси хоть что-нибудь, пусть не по размеру, - попросила она. - Мне бы только до дома незаметно добраться. Принесешь? - Она так умоляюще посмотрела на меня, что я не мог отказать.

- Принесу, - твердо обещал я. - Только ты тут рядом будь. Никуда не уходи.

- Не уйду, - заверила она. - Только ты, пожалуйста, быстрее возвращайся.

Оставив ей рубашку, в одних трусах, как олень, я бежал домой. В детстве я быстро бегал. В школе сто метров за девять секунд пробегал. Домой прибежал, как ошпаренный. Оказывается, еще не так поздно было. Мать еще домой не вернулась, а у нее вечерняя смена на отбельно-красильной фабрике в 22. 40 заканчивалась. А батя на диване пьяный валялся, спал...

- Бабуля, дай мне свой халат на время, - попросил я бабушку, еще не отдышавшись. Она ко мне хорошо относилась, и ей я мог доверять.

- Зачем тебе мой халат, Толик? - с удивлением спросила она.

Пришлось ей рассказать, что хулиганы девчонку на пляже раздели, одежду ее унесли, и она сидит там, голая, в моей рубашке и не может домой пойти.

Бабуля у меня, в общем-то, разумной женщиной была. Хотя и образование у нее, кажется, всего три класса церковно-приходской школы. Она из комода свежий после стирки халатик ситцевый вытащила и вызвалась сама со мной на пляж пойти, ибо на улице уже темень, и она меня одного отпускать боялась. Я ей объяснял, что, мол, быстрее надо. Я бегом - туда и обратно. Но она уперлась - только с ней. И пришлось мне вместе с ней на пляж чапать...

Но девчонки там не оказалось. Я, тормозной, даже имени у нее не спросил. Кричал на пляже, как идиот: "Эй!" И не было мне отзыва.

Бабуля спрашивает:

- Толик, а ты мне случаем не набрехал?

- Нет! Она где-то здесь должна быть. Эй! - громко кричал я. - Я халат тебе принес! Выходи!

Однако она так и не появилась. Но ведь рубашку мою и босоножки ее мы с бабулей на берегу обнаружили! Мы, наверное, с полчаса с бабулей по берегу и пустынному пляжу ходили. Тишина. Только темные воды Черноголовского пляжа под луной мерцали. Луна уже не была лохматой. Ясным пятном на небе сияла.

- Толик, пошли домой, поздно уже, - наконец, сказала бабуля. - Девчонка твоя, наверное, нагишом домой убежала...

- И босоножки на берегу оставила? - не верил я.

- Босоножки-то вроде еще хорошие, - говорила бабуля, держа их в руке. -

Лишь стоптанные немного...

Шли мы с бабулей домой, а я логику событий уловить не мог. Что-то здесь было не так. Не состыковывалось что-то. Если убежала девчонка домой голышом, то босоножки она должна была с собой взять. Зачем их на берегу оставлять? А если она утопиться решила, то зачем меня халат принести просила? Зачем говорила, что ждать меня будет?

Я вспомнил, что когда бежал с пляжа домой, то, пробегая возле шайбы-пивнушки у Буденовского поля, увидел там Оглоблю с Бодулей. Они что-то бурно обсуждали между собой, жестикулируя руками. Я торопился и не придал этому значения, а теперь задумался: о чем они так горячо спорили?

В ту ночь я долго не мог заснуть, ворочался с боку на бок, пытаясь решить эту головоломку, но у меня ничего не получалось. С утра следующего дня я снова на пляж подался. Вчерашнее приключение у меня никак из головы не выходило...

На пляже я увидел двух ментов и нескольких озабоченных зевак. Они стояли кружком и смотрели на труп голой девчонки. Она лежала на боку возле берега. Менты не разрешали подходить к утопленнице близко, но в ней я без труда признал вчерашнюю знакомую...

Скоро со стороны станции ДОСААФ подъехала "скорая помощь", а затем и милицейская машина с прицепом-труповозкой. Врач "скорой", молодая женщина в белоснежном халатике, предварительно надев тонкую резиновую перчатку, присела над утопленницей. Она тронула ее подбородок, прикоснулась к шее.

- Похоже, что ее душили, - сказала она ментам, вставая. - Надо отправлять труп на экспертизу.

Менты, чуть морщась, погрузили девчонку на носилки, которые притащил водитель машины. Они понесли ее к газику и запихнули носилки внутрь труповозки. Поговорили еще о чем-то с врачом "скорой", сели в машину и, не спеша, покатили.

Зеваки стали медленно расходиться, обсуждая это происшествие. На пляж постепенно стали подтягиваться другие люди, так как день был субботним. Праздная публика тянулась отдохнуть и позагорать под щедрым июльским солнышком. Со стороны ДОСААФа через динамики полилась мажорная музыка:

- Джамайка! Джамайка! - зазвучал популярный в 60-е годы и еще не треснувший голос знаменитого итальянского мальчика Робертино Лоретти.

Жизнь для живых продолжалась...